Cities of translators Minsk ПЕРЕВОД КАК ДИАЛОГ
ru de

ПЕРЕВОД КАК ДИАЛОГ

Всемерно поддерживать диалог… 1
Ханс-Георг Гадамер

 

Диалог с автором у меня начинается гораздо раньше, чем, собственно, перевод. Иногда это живая встреча, иногда – встреча воображаемая, когда строчки из текста вдруг оборачиваются личным переживанием, чем-то, на что хочется откликнуться, возразить или переспросить. Когда автора рядом нет, а переживания переполняют, я начинаю искать кого-то, с кем хотелось бы поделиться прочитанным. Кому я могла бы сказать: «Слушай, посмотри какая классная мысль! Это же как точно схвачено, это же работает!» Или: «Я тоже так всегда думала, только не могла так хорошо это сформулировать…» Этот «кто-то» ближний, к кому я обращаюсь, далеко не всегда знает и понимает немецкий или английский, но я верю, что он отзовется на поразившую меня мысль, если мне удастся выразить ее по-русски.

И тогда я пытаюсь «сказать почти то же самое»2. на своем родном языке. Так начинается и продолжается диалог… Так чей-то текст превращается в мой. Когда это получается, то сам процесс перевода завораживает меня, кажется какой-то магией, которая как будто и не от меня самой зависит, не мною управляется. Когда не получается и приходится долго искать нужное слово, снова и снова отбрасывая все неподходящие, я проклинаю тот час, когда взялась за эту невозможную работу, и чувствую себя сороконожкой, которая разучилась ходить... 

© Max Korostelyov

То есть фактически перевод – это два диалога, которые именно во мне – как переводчике – постоянно переплетаются: один диалог с автором, далеким или давно ушедшим, второй – с читателем, который будет знакомиться с этим автором через мой текст. И который, выстраивая свой собственный диалог с автором, будет адресовать свое понимание и непонимание, радость и недовольство, вопросы и возражения именно этому моему тексту. В этом диалоге читателя с автором я остаюсь незаметным посредником и – в этом один из парадоксов перевода – тем менее заметным, чем лучше я сделала свою работу. 

Тексты, которые я выбираю для перевода, – это тексты, так или иначе связанные с моим главным интересом – экзистенциальной философией и экзистенциальной психотерапией: Мартин Хайдеггер и Ханс-Георг Гадамер, Людвиг Бинсвангер и Алиса Хольцхей-Кунц, Эмми ван Дорзен и Эрнесто Спинелли. 

Для меня и сам процесс экзистенциальной терапии – это тоже особый диалог, диалог человека с самим собой, в котором я как психотерапевт становлюсь переводчиком. И это тот перевод, о котором немецкий философ Фридрих Шлейермахер, переводивший Платона и написавший замечательный текст о теории перевода3, говорил как про «необходимость перевода внутри одного языка или наречия…».

Поэтому, когда я думаю о диалогах, которые включены в мою психотерапевтическую практику, это не только диалоги с клиентами об их жизни и их трудностях, но и диалоги с переводимыми мной авторами, которые – как тоже люди, вброшенные в ту же неустойчивую лодку под названием жизнь, – не только по-своему эту жизнь понимают и справляются с ее вызовами, но и пытаются осмыслить свои переживания, поделиться своим опытом с другими. 

Я «расспрашиваю» Хайдеггера о тонкостях различий дазайн-анализа и дазайн-аналитики, а Бинсвангера – о его знаменитых пациентах и дружбе с Фрейдом, продолжавшейся многие годы несмотря на теоретические разногласия. С Алисой Хольцхей-Кунц, по-новому открывшей для меня и тексты Хайдеггера, и клинические описания Бинсвангера, мы лично знакомы более десяти лет. Я переводила ее семинары и выступления на конференциях в Литве, в России и в Беларуси. Диалог с ней об «особой чуткости» к онтологическим включениям в онтические события, о бытии «философом поневоле» и о страдании из-за этого бытия не только помог мне перевести ее книгу «Leiden am Dasein»4, но и кардинально изменил мою собственную психотерапевтическую практику. Ее новая книга «Emotionale Wahrheit. Der philosophische Gehalt emotionaler Erfahrungen» лежит сейчас на моем рабочем столе, диалог-перевод – продолжается. Название книги вызывает столько вопросов, что уже само по себе становится приглашением к диалогу. Как так оказалось, что эмоции, являющиеся носителями и выразителями той правды нашего бытия, которая никакой рационализации не поддается и сообщается нам лишь посредством чувственного переживания, стали – и на протяжении долгого времени продолжали – восприниматься как что-то нелогичное и искажающее коммуникацию, как что-то мешающее не только рациональному мышлению, но и тому, что принято считать «нормальной» жизнью и «нормальным» общением?! И как это можно развернуть в обратную сторону, вернуть эмоции ее важный смысл экзистенциального сообщения? Эта книга уже переведена на английский и греческий, и мне бы очень хотелось, чтобы на русском она стала открытием не только для профессионалов.

На семинаре современного британского психотерапевта Эрнесто Спинелли в литовском городке Бирштонас на берегу Немана я впервые оказалась почти двадцать лет назад. Тогда его новая – небольшая по формату – книга «The Mirror and the Hammer: Challenging Orthodoxies in Psychotherapeutic Thought» 5 только вышла из печати. Она состоит из десяти глав, каждая из которых – диалог о превратностях современной экзистенциальной терапии и трудностях профессии психотерапевта. В каждой главе под вопрос ставится очередной ортодоксальный тезис психотерапевтической практики – о социальной роли психотерапии и терапевтическом сеттинге, о теориях идентичности и банальности зла, о смысле бессознательного и о бессознательном в творчестве. Автор предлагает психотерапевтам выйти из своей удобной и безопасной позиции «зеркального» отражения слов и переживаний клиента, разбить это зеркало молотком и сделать «несколько шагов в сторону более человечной психотерапии», что, по сути, означает начать диалог с клиентом, находясь рядом с ним, а не на пьедестале своего терапевтического статуса. Сейчас я перевожу его последнюю книгу 6 – как мне кажется, настоящий учебник для экзистенциальных терапевтов, помогающий им найти в себе мужество продолжать этот диалог и практиковаться в нем.  

© Max Korostelyov

Все эти диалоги привели меня к размышлениям о переводе как диалоге и диалоге как переводе – как одно встроено в другое, как вообще возникает этот перевод-диалог или почему не возникает? Из чего он складывается, как в себя вовлекает и чем мотивируется в своем прихотливом движении? Как превращается в способ коммуникации, в способ передачи всего – текста, переживаний, знаний, сомнений? Если все опирается на этот своеобразный диалог, то как рассмотреть его в отдельности? Сам по себе? 

Без помощи философов не обойтись.

Один из моих любимых – Фридрих Шлейермахер, которого я уже цитировала выше и чьи размышления о переводе так перекликаются с моими, что мне иногда кажется, что я и с ним давно в диалоге. Мне нравится его идея о двух возможных способах перевода: один – это когда я перевожу как можно ближе к тексту оригинала, оставаясь верна слову и букве автора настолько, насколько это только возможно при переходе с одного языка на другой. Шлейермахер говорит об этом как о стремлении «оставить автора в покое» в том месте, где он есть, и «привести к нему читателя», то есть побудить последнего сделать усилие, вникнуть в кажущийся странным и непривычным текст. И хотя текст в этом случае порой будет выглядеть слегка иностранным, усилие читателя будет не напрасным. Другой способ перевода исходит из желания сделать процесс чтения более комфортным и состоит в попытке «привести автора к читателю», то есть пересказать текст на том языке, который для читателя будет практически не отличим от родного. Вот примерно так, как я сейчас пересказала Шлейермахера. Если же Вам интересен академический вариант перевода, то его легко найти7. При этом ни в одной по всем академическим правилам оформленной ссылке мне не удалось найти имени переводчика, чтобы спросить у него, какой из двух способов был использован им самим: текст неспешен и витиеват, как будто за окном по-прежнему ХІХ век, но многие повторения, уточнения и длинноты опущены – явно для простоты понимания современными читателями. При этом Шлейермахер утверждал, что два описанных им способа перевода ни в коем случае не следует смешивать, поскольку тогда автор и читатель рискуют никогда не встретиться. 

А если я как психотерапевт помогаю пришедшему ко мне человеку встретиться с самим собой? Нужно ли мне постараться и пересказать ему его переживания так, чтобы они стали для него вполне понятными и объяснялись чем-то привычным и знакомым? Или, наоборот, заставить его напрячься и увидеть что-то новое и незнакомое – то, что вижу я, но что для него – совершенная абракадабра? И можно ли соединить и то, и другое? Хотела бы я спросить об этом у Шлейермахера... 

И еще – поговорить с ним об идее герменевтического круга, которую философ, будучи человеком верующим, сформулировал примерно так: «Дух, пронизывая текст как целое, оставляет свой след на его отдельных частях. Части должны быть поняты на основе целого, а целое должно быть понято как внутренняя гармония частей». Если смотреть на герменевтику как на практику понимания и истолкования текстов, то перевод как раз и оказывается такой герменевтической практикой: от общего представления о тексте – к названию и оглавлению, потом, уже с новым представлением о целом – к отдельным главам, у каждой из которых свое название и связанные друг с другом параграфы и абзацы. Как часто, выбрав вначале какой-то один из вариантов перевода слова, значение которого может быть разным в зависимости от контекста, я после нескольких страниц – оглядываясь на текст в целом – понимаю, что нужно все переделывать. Смысл целого меняет смысл отдельного слова, и наоборот. И очень часто хочется спросить у автора, что же он имел в виду, над чем размышлял в этот период своей жизни, на какой свой вопрос искал ответ, кому адресовал свой текст, с кем вел диалог? 

А если вернуться к психотерапии, то ведь как текст можно рассматривать любую проблемную ситуацию, любую историю отношений, да и человеческую жизнь в целом. И в терапевтическом диалоге свершается герменевтический круг – при прояснении отдельных моментов четче становятся смыслы целого, а при обнаружении нового смысла целого – меняется восприятие частностей. Поэтому не бывает депрессии или кризиса вообще, это всегда уникальная жизненная история и уникальные актуальные обстоятельства. 

О герменевтических парадоксах как таковых – а значит, и перевода, и терапевтического диалога тоже – пишет еще один любимый мною философ – Ханс-Георг Гадамер, чьи слова вынесены в эпиграф к этому тексту. Даты его жизни впечатляют и ошеломляют: 1900–2002. Сто два года, вместившие в себя весь ХХ век. Будучи молодым человеком, Гадамер слушал лекции Гуссерля и Хайдеггера, до 1979 читал лекции в университетах США, а в 2000 году еще успел стать почетным доктором МГУ. В августе 2001 он в последний раз принимал участие в симпозиуме по герменевтике, который организовали его американские студенты. Статьи, написанные им во время войны, ему не пришлось спешно корректировать после поражения нацизма, а лекции по философии на телевидении в конце 90-х отличались ясностью мысли и четкостью изложения.

Гадамер говорит о парадоксальной неоднозначности слов, которые мы осознанно или не осознанно выбираем из множества возможных для того, чтобы выразить свою мысль. Мы можем подбирать слова долго и тщательно или, наоборот, небрежно и не задумываясь использовать первые пришедшие на ум – в любом случае каждое слово неизбежно остается неоднозначным. Даже при самом удачном варианте тот наличный смысл, который мы будем пытаться придать слову в конкретном речевом выражении, будет лишь одной из его граней, и нет никакой гарантии, что для слушающего смысл слова будет в точности таким же, как и для говорящего. Каждый участник диалога будет понимать сказанное – и услышанное, что может оказаться не одним и тем же – исходя из собственной экзистенциальной ситуации. 

Поскольку любое высказывание мотивировано, одно и то же сочетание слов в зависимости от контекста и интонации может быть утверждением и вопросом, мольбой и приказом, просьбой и проклятием. Это Станиславский, кажется, просил актеров на репетиции передать сорок разных сообщений с помощью одного-единственного слова «пожар». И если мы ищем ответ на вопрос, например, то нам нужно не просто воспринять его словесную форму и смысловое содержание, но и понять мотивационную основу: откуда, из какого контекста, с какой целью нас спрашивают. 

В социальной коммуникации мы часто задаем вопросы и отвечаем автоматически, не задумываясь, ибо научены говорить и отвечать «правильно», заранее зная, что именно от нас ожидают. Так называемый small talk с традиционным «Как поживаете?» вовсе не предполагает необходимости вслушиваться в ответ. Здесь слова часто не играют никакой роли – важны, скорее, интонация и выражение лица.

В психотерапии тоже так происходит: я улавливаю смысл сказанного, не только вслушиваясь в слова, но и по дыханию, темпу речи, паузам, громкости и тональности. В текстах, которые я перевожу, такой возможности нет. Я могу лишь домысливать, догадываться, вылавливать смысл отдельного слова из целого контекста. А у автора всегда есть возможность спрятать этот смысл за иронией, шуткой, цитатой, сообщить самое важное вскользь, косвенно, между прочим. 

Отсылая нас к Гуссерлю, показавшему, что значение слова не тождественно образам, возникающим у нас в голове в момент, когда мы это слово произносим, Гадамер пишет: «Die innere Rede ist nicht die Vorlage für die geäußerte Rede, sondern das Ganze ist ein Prozeß von eigener und geheimnisvoller Struktur».8

Иначе говоря, слово, которое говорится или слышится, не ставится на определенное место в высказывании, как элемент пазла в целостную картинку, оно рождается в момент говорения в результате констелляции множества факторов, связанных как с личностями говорящего и слушающего, так и с темой, обстоятельствами, условиями и предысторией разговора. В основе смысла отдельного слова всегда лежит целая система слов – и тех, которые уже были сказаны, и тех, которые будут, и тех, которые остались невыбранными, непроизнесенными, но – вполне возможно – подразумеваемыми. 

Изначальная неоднозначность любого слова – это и бесконечный спектр возможностей между «сказать» и «утаить», и постоянная опасность ошибиться в выборе слова, сказать не то и не так, быть неправильно понятым. Эта опасность становится практически зримой в терапевтическом диалоге, когда слово, призванное для того, чтобы стать лечебным и целительным, невольно оказывается царапающим, ранящим, задевающим какие-то другие, не лежащие на поверхности смыслы. Тогда диалог может соскользнуть в говорение на разных языках, в непонимание и отчужденность. И нужно делать усилие, искать другие слова, которые вернут два отдельных говорения в общее пространство диалога…

Способность слов – вопреки определенности своих словарных значений – быть неоднозначными превращает перевод с одного языка на другой в совершенно невозможное предприятие. Гадамер пишет: «Настоящее бедствие перевода в том, что единство замысла, заключенное в предложении, невозможно передать путем простой замены его членов соответствующими членами предложения другого языка, и переведенные книги представляют собой обычно настоящие чудища, это набор букв, из которых вынули дух. Уникальное свойство языка, утрачиваемое в переводе, состоит в том, что любое слово в нем порождает другое, каждое слово в языке, так сказать, пробуждается другим, вызывая к жизни новые слова…»9.

Тот, кому хоть раз приходилось погрузиться в этот процесс и застрять в бесконечном перелистывании словарей в мучительных поисках нужного смыслового оттенка слова, на первый взгляд простого и понятного, хорошо знает, о чем говорил Гадамер.

Текст о переводе и диалоге будет не полным, если не вспомнить еще одного философа – француза Поля Рикёра, которого часто называют философом диалога. В 1999 году французский журнал «Esprit» опубликовал лекцию, прочитанную философом на факультете протестантской теологии в Париже и называвшуюся «Парадигма перевода»10. В ней Рикёр говорит о том, что хотя и «можно говорить о переводе в узком смысле слова и понимать под этим переложение словесного сообщения с одного языка на другой», но «в широком смысле перевод может стать синонимом попытки осмысления и толкования текста в рамках одного и того же родного языка». Для меня это – про мои переводы-диалоги: и терапевтические, и философские, и социальные, и учебно-коммуникативные. И хотя на первый взгляд кажется парадоксальным, что столь широко распространенные переводы с одного языка на другой, без которых невозможны современные социальные практики, для философа – перевод «в узком смысле слова», а понимание и интерпретации текста в рамках родного языка – перевод «в широком смысле», на самом деле противоречия нет. Именно потребность понять и перенять для себя что-то новое, поначалу далекое, непонятное или неизвестное, расширяя тем самым пространство своего, движет диалог – не важно, состоится ли он в рамках одного языка или перешагнет межъязыковый разрыв.

Рикёр исходит из того, что «любая мысль может быть выражена разными способами», каждым из нас – по-своему, а потому «взаимное непонимание между людьми является нормой». Многозначность слов и неповторимость контекста приводят к, казалось бы, совершенно логическому выводу: «перевод теоретически невозможен».

© Max Korostelyov

Однако жизнь показывает, что «перевод существовал всегда», а первыми – пока еще не профессиональными – переводчиками были те, кому нужно было вести диалоги с чужеземцами: путешественники и купцы, послы и шпионы. Из чего можно сделать два вывода: во-первых, что любой человек способен овладеть иностранным языком, а во-вторых, что «раз перевод существует, то он все же выполним».

Рикёр пишет: «Все же поразителен тот факт, что, несмотря на все разнообразие человечества и языков, на которых оно говорит, перевод с языка на язык всегда возможен. Кроме того, не накопив своего собственного опыта вхождения в иностранный язык, разве могли бы мы увидеть свой родной язык глазами иностранца?»

Уверена, что без опыта перевода текстов и моих диалогов с их авторами мой опыт работы психотерапевтом был бы беднее и скучнее. Благодаря пересечению и взаимной встроенности их друг в друга я учусь видеть за каждым текстом живых людей, которых хочется понять, а за каждой жизненной ситуацией – текст на иностранном языке, который хочется перевести.

Fußnoten
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
PDF

Ирина Глухова (Минск) – дипломированный психолог и магистр философии, практикующий экзистенциальный терапевт и дазайн-аналитик. С сентября 2021г. – Президент Восточно-Европейской Ассоциации Экзистенциальной Терапии (зарегистрирована в Литве) и преподаватель Института экзистенциальной и гуманистической психологии (Бирштонас). Переводит с английского и немецкого. В числе переводов – Цолликоновские семинары М.Хайдеггера и книги таких известных современных психотерапевтов как А. Хольцхей-Кунц, Э. Спинелли и Э. ван Дерзен.
В настоящее время живет и работает в Барселоне

Verwandte Artikel
Пераклад у Беларусі: дысцыплінаванне ці эмансіпацыя?
Весткі з вулею
Беларускія лёсы рускага “Анегіна”
сцежкай праз стагоддзе